[float=left]и вновь среди тех обрезков,
видишь всю бесполезность,
тщетность каждой сердечной, своей строки.

тяжёлой цепью я скован,
но мне не нужна помощь,
просто запомни меня.[/float] ей шестнадцать.
и она влюблена.
это навсегда. она не сомневается, ни на миг не допускает возможность другого будущего для них. разве есть в этом мире сила, способная их разлучить?
прячет улыбку в темных волосах аянны, тихо шепчет ей люблю. не отдам никому. никогда. касси не лжет, не умеет, да и зачем ей? она верна себе, своим словам, своему сердцу. рисует пальцем на её спине узоры, соединяет родинки в созвездия. целует хрупкое плечо. и каждый раз, стоит лишь взглянуть в её глаза, тонет. тонет и радуется.
касси пишет письма. и каждый день совы несут в другой конец страны бесконечные приветы и навсегда твоя, кассиопея.
они проводят лето вместе. в маленьком домике в провансе. пробираются ночью в комнаты друг друга. и до рассвета не смыкают глаз. говорят. и с первыми лучами солнца засыпают, взявшись за руки. они мечтают. в их мире нет места предрассудкам, глупым правилам патриархального общества, чистокровным законам. они просто живут, наслаждаясь каждым днем, каждой минут, проведенной в компании друг друга. они счастливы.
б ы л и.
их маленький мир разрушен. и только тогда они поняли, как наивны и глупы были. и что все слова - просто слова. даже если о чувствах никто не лгал, то обещание быть вместе и навсегда развеялось по ветру под тяжелым взглядом отца.
кассиопея идет к алтарю.
кассиопея идет на плаху.
платье белое, нежное. вуалью скрыто лицо, никто не видит ее слез. руки дрожат, едва не падает под ноги букет фрезий. растоптать. выкинуть. забыть. её любимые цветы. идет медленно, путаясь в длинном платье. юная. хрупкая. совсем еще ребенок. глаза большие, взгляд испуганный. ей бы бежать со всех ног, целовать ту, которой сердце отдала. а она надевает кольцо на палец мужчины ей незнакомого. чужого. и клянется быть тебе верной, пока смерть не разлучит нас.
кассиопея слово свое держит.
писем не пишет. не ищет встреч. но однажды в утренней почте найдет конверт, на нем аккуратным почерком выведено мистеру и миссис нотт. её рукой. открыть его она так и не решится, а позже все газеты будут пестреть заголовками об идеальной свадьбе аянны розье и сантино забини. касси проплачет всю ночь, а после узнает, как зол бывает её муж.
это случится впервые. а наутро синяки и боль во всем теле. отсутствие желания жить. цветы и подарки, слова сожаления, обещание, что это было в последний раз. не сдержался, выпустил гнев наружу. такого больше не повторится.
кассиопея поверит.
магнус соврет.

[float=right][/float]кассиопея улыбается. нежно и мягко, как и полагается. говорит мало, только слушает и кивает, точно безвольная кукла, позволяю мужу вести её. касси играет. у неё получается. ей потребовался не один год, чтобы стать ему идеальной супругой. все восхищаются ими. удивляются. а говорят, что в браке по расчету любви не бывать. и как вам все удается? жена - красавица. чудесный сын. да вы, мистер нотт, счастливчик.
кассиопея просит прощения и покидает комнату. ей нужно проведать её мальчика. в детской тихо, и звуки торжества едва доносятся. она устала, как же она от этого устала. улыбаться людям, что ей противны. говорить о любви к человеку, который ей безразличен. хочется уснуть и никогда не просыпаться. но только оставить мальчика ему она не может.
и что остается? сбежать?
куда?
остается только дальше играть. и делать это хорошо. иначе.
накрывает ладонью синяки на запястье, поправляет платье. никто не заметит. никто не узнает.
касси стерпит, будет молчать, до крови кусая губы. касси позволит ему спустить всю злость на ней, лишь бы не трогал ее мальчика. защитить. уберечь. ей есть ради кого жить. есть, кого любить.
кассиопея носит под сердцем ребенка. еще одного.
кассиопея хранит в мешочке отвар горца птичьего. но выпить не решается.
возвращается, пока не начали задавать дурацкие вопросы. магнус их не любит. входит в зал и замирает.
аянна.
она кружилась в танце с красивым мужчиной. и даже не видя её лица, касси сразу же её узнала. а разве могло быть иначе? разве можно было забыть эти родные глаза, улыбку, что сводит с ума. она много раз представляла эту встречи. запиралась в комнате и рисовала её портреты, лишь бы не забыть это лицо, лишь бы не стерлось оно из памяти. а потом сжигала. с каждым годом вспоминать её было все сложнее, но она цеплялась за последние крупицы.
сегодня она не смогла её нарисовать.
сегодня она увидела её снова.
но эта встреча. она должна была случится не так. не здесь. не с этим проклятым ободком кольца на пальце безымянном.
и в памяти, все до единой, всплывают картины их прошлых встреч. их ночных разговоров, поцелуев подаренных украдкой, пока никто не видит. она думала, что забыла. что годы стерли все. глупая.
сколько лет прошло? восемь? девять? касси не помнит уже, когда видела её в последний раз. и как это было. когда ты счастлив, ты не задумываешься над возможностью того, что эта встреча последняя, не говоришь самых важных слов, оставляя их на потом. ты не думаешь, что этого "потом" никогда не будет, что подходящий момент никогда не наступит. когда ты счастлив, для тебя эта встреча не самая важная, а всего лишь одна из. и когда придет момент осознания, будет поздно.
знала бы тогда, что это прощание, целовала бы её сладкие губы дольше. запомнила бы любую деталь, что тогда казалась несущественной. а что теперь? у касси нет ничего. и она стоит, в стороне, наблюдает за тем, как она улыбается. не ей. и вспомнить бы, о чем они говорили в последний раз. но. ничего. пустота. знала ли аянна, как сильно ей важна она? знала ли, что была для касси всем, её миром, вселенной.
знает ли, что спустя столько лет ничего не изменилось. чувства не ушли.
такое не проходит. не исчезает. временем не стирается. невозможно.
кассиопея замерла. и мир вокруг погрузился в тишину. не существовало больше никого, ни этих людей, чьи улыбки и слова добрые насквозь фальшивые, лживые.  муж её тоже исчез, растворился. внезапно в комнате они остались вдвоем. и это единственное, что имело значение.
аянна. её аянна. нежная. светлая. не фальшивая, как другие. не фарфоровая кукла. не барышня кисейная. настоящая. со смехом громким, губами сладкими, что порой так грязно выражались. не миссис забини, до зубного скрежета, так неприятно, неправильно.
она не забини, нет.
она её девочка. её розье.
и так будет всегда.

о с т а н ь с я,
ведь "мы" - это не просто ты и я,
ведь "мы" - это не просто слово.
останься.
для меня и тебя
все начинается с н о в а

останься..

[indent]  [indent]  [indent] matrang // со мной [indent]  [indent]  [indent] matrang // добрая грусть [indent]  [indent]  [indent] matrang // знаешь как

лондон в марте совсем не про весну. он не о солнечных лучах, пробирающихся сквозь тяжелые тучи, не о первых несмелых веснушках на лице. он холодными руками под пальто, по хребту. обнимает за плечи, нежную кожу [сотнями маленьких иголочек] целует. колючий. противный. промозглый. март туманами город обволакивает.
алиса проклинает эту затянувшуюся зиму. и порой грешащего опозданиями еще одного из многочисленного списка вторых шансов. теплый воздух окутывает легкие с мерным тлением сигареты, стресс последних недель, дней, часов отпускает голову, которую уже давно испытывает на прочность тупая гулкая боль. 
фрэнк - остров уверенности. она возвращается к нему снова и снова, зная (верит и надеется, ведь если нет, то что у неё останется? кто?), что он примет любое ее решение, что в любое плохое время она может укрыться от мира в его тёплых руках. фрэнк - ее сила. алиса к нему за советом, к нему плакаться в плечо, к нему делиться радостями. алиса любит его неимоверно, сильно. алиса фрэнка принимает, понимает и никогда ничего не говорит (если не считать его выбор профессии, ну куда этому дуреню в аврорат?)

каждую вторую пятницу алиса ждёт его возле министерства, он выходит, улыбается так открыто и искренне, что она снова сдаётся и улыбается в ответ, обнимает крепко, хмурится и обещает его убить каждый раз, когда он называет ее малышкой. алисе 20, и она считает себя слишком взрослой для этого детского прозвища вот уже лет семь-восемь.
каждый раз они ужинают все в том же небольшом ресторанчике в вестминстере, алиса заказывает второй бокал вина и внимательно рассматривает его. кисловатая жидкость вливается во внутрь, оставляя легкий виноградный и цветочный привкус. разливается внутри, согревая, расслабляя, погружая в сладкую истому. алиса прикрывает глаза, наслаждаясь вкусом вина, его терпким ароматом. в камине потрескивают поленья, в комнате тепло, но кончики её пальцев холодны, словно лед. по телу медленно растекается тепло. то ли от вина, то ли от горящего камина, то ли от улыбки брата ей становилось чуточку теплее. алиса слушает внимательно. щёлкает зажигалкой, в вечернем сумраке разгорается оранжевым сигарета, она вдыхает в себя густой дым, знает, что убивает, но плевать. фрэнк хмурится, кажется, ему не нравится ее привычка.

пятница - день семейный. у них так было всегда, для алисы же это день встреч с братом, их длинных бесед, таких частых перепалок, споров. а позже, наслаждаясь послевкусием общения с фрэнком, она сядет писать письма отцу и матери, остановится на полуслове и забросит до следующей недели, месяца, года. августе письма писать проще.
алиса не любит телефоны, как бы фрэнк ни пытался ее переубедить. она его забывает взять с собой, зарядить, включить, еще что-то там и ворчит-ворчит, совсем как августа. алиса пишет письма, отправляет сов и ждёт ответов, покупает угощение птицам, гладит их перья.

каждая вторая пятница - день фрэнка, но только не сегодня.

алиса на улице одна, еще минута и люди будут в спешке покидать рабочие места, забывая личные вещи, бросая незаконченные дела. будут выходить на улицу и с наслаждением вдыхать холодный воздух. вечер пятницы - лучшее время недели, когда ты можешь отбросить все мысли о работе, горящих дедлайнах, личных неприятностях и просто пойти в бар с друзьями, выпить, танцевать и веселиться. смеяться так, чтобы обязательно до боли в животе. кто-то будет спешить домой, в объятия любимого человека, смотреть какой-то фильм, готовить ужин, пить вино и говорить, прерываясь на короткие поцелуи. а потом, увлекшись человеком, забыть про ужин и курицу в духовке, можно испортить еду, но ведь плевать. это все такой пустяк. доставка пиццы круглосуточная, а время с любимым человеком слишком сладко.
каждую вторую пятницу алиса выслушивает ворчанье поттера. каждую вторую пятницу он приходит на час-два раньше, чтобы она могла встретиться с братом.

но он не пришел.
такое случилось впервые. не смотря на все внезапности, перемены планов, работы, учебы. даже если бы мир рушился к чертям, он бы нашел способ ей сообщить. он всегда находил.
минутная стрелка насмехается. и будто стоит на месте. время слишком медленно. на улицы слишком холодно, темно. алиса начинает злиться и ходить на месте в тщетных попытках сохранить остатки тепла.
оборачивается на голос из прошлого.  это не может быть он, он же где-угодно, далеко. не здесь.
но это был он до мельчайших деталей, будто время назад, будто они все ещё в Хогвартсе, лежат на тёплой траве перед окончанием учебного года, молчат. ведь он мог сказать, что уезжает. мог, но не стал.
где-то внутри заныла старая рана.

[indent]  [indent] [indent]  [indent]  [indent]пожалуйста, дай мне
[indent]  [indent] [indent]  [indent]  [indent]поверить, что это не сон

любила (?) люблю. время не смыло все то, что было. ничто не забыто. видеть его, после всех этих лет. ей кажется, что прошла целая вечность, словно виделись они в прошлой жизни, были кем-то другими.
ей кажется, что губы касались его колючей щеки только вчера. совсем легко. точно так же, как она целовала брата. это ничего не значит, но каждый раз сердце билось слишком часто. каждый раз из её груди вырывался смешок нервный. как он мог не заметить, что девчушка в него влюблена? ей казалось, об это знали все.
а потом все стало на свои месте. он уехал.
не попрощался.
просто исчез.
она для не была кем-то важным. она для него просто младшая сестра друга. не больше.
девочка все придумала.

а теперь он стоит. улыбается. словно не он разрушил её мир. словно не о нем она плакала ночами поттеру в плечо. словно не он выбросил, растоптал её сердце.
ей хочется броситься ему на шею, обнимать. вдыхать знакомый, родной, любимый запах.
ей хочется ударить его. сделать больно. ей хочется, чтобы он почувствовал все то, что чувствовала она.
молчит. не находит слов.
это был он - её ноа.
тот, который до жути не любит чужие прикосновения. уворачивается.
тот, который почему-то стоически выдерживал все её приступы нежности. объятия, поцелуи в щеку. не одергивал руку, когда она пальцы с его в замок переплетала.
она так часто засыпала, положив голову ему на колени. и пусть потом болели спина и шея, это была малая плата за её маленькие радости.
алисе нравилось, что он принимал её. алисе нравилось, что подобное не разрешалось другим.

- тогда, быть может, вы скрасите мой одинокий вечер? не подумайте, что я совсем отчаявшаяся барышня, обычно я не предлагаю незнакомцам отужинать со мной.

алджернон руквуд – отец, в прошлом сотрудник комиссия по обезвреживанию опасных существ, был осужден за непреднамеренное убийство жены, в настоящее время освобожден; септима руквуд – мать, в прошлом репортер «ведьминого досуга», после замужества — домохозяйка, погибла; делфия руквуд – бабушка, домохозяйка; август руквуд – дядя, в прошлом невыразимец, пожиратель смерти, после смерти темного лорда отправлен в азкабан.

Алистер с постели встает на скрипучие доски паркета и от холода ежится; по ступням босым сквозняком из открытого окна тянет, Алистер не помнит, как его открывал, но себе благодарен – так дышится определенно проще, чем если бы дышать случилось алкогольными парами собственного производства. Под глазами тени темные отнюдь не от скудного освещения в ванной комнате, хотя оно, безусловно, трагизма добавляет, Руквуд вниз тянет мягкое веко, тем самым обнажая испещренный сосудами красными белок и вздыхает со всем имеющимся смирением.
Во внутреннем дворе дома, где он снимает квартиру на втором этаже последние года три, есть веранда, на которой, в половине восьмого утра, Руквуд мается от похмелья, что тело ознобом пробирает, с чашкой горячего отвара в руках; вместе с ним на заднем дворе мается соседская девочка Элли, она живет с родителями [тоже волшебниками] на первом этаже. Девочка Элли мается с синим мячом в руках, который со звонким «бам. бам. бам.» ударяется о серую брусчатку, которой мощена тропинка, что тянется вдоль заросшего и пожухшего палисадника.
«Бам. бам. бам.» раскатистым набатом в голове Алистера разливается, вынуждая того болезненно морщиться и кутаться в наспех накинутое на плечи черное пальто, но после набат стихает, когда синий мяч топнет в декабрьской грязи, а девочка Элли голову на бок клонит, в лицо соседа вглядывается и спрашивает: «Тебе плохо?» [ни капли сочувствия в вопросе, лишь сплошное детское любопытство].
Руквуд же девчушке усмехается, горечь трав на языке перекатывая и голосом сиплым отзывается: «Нет, просто неприятно».
«Не-при-я́т-но» — слово его жизнь во многом определяющее, так уж сложилось, что неприятно стало как-то сразу, без всяких предисловий и вводных частей.

Если бы он мог, то сейчас бы обязательно спросил свою мать, зачем она вышла за его отца, ведь Алджернон не тот случай, когда можно сказать, что в силу обстоятельств непреодолимых таким стал, нет в его анамнезе жизни истории оправдывающей подобное поведение; Алджернон не сгнивал постепенно, словно закатившееся в темный угол яблоко, которое нашли слишком поздно для среза и выкинуть уже проще, Алджернон из своей маменьки сразу гнилым выбрался.
Но Септима умирает раньше, Алистеру только исполнилось черте года и в голове его пока ещё не формируются зачатки подобного вопроса. Септима умирает с широко раскрытыми глазами, синева которых в месте с жизнью ушла в цвет грязного стекла. Септима умирает в наспех накинутом плаще от дождя, одной туфле [вторая была утеряна пока её волокли от выходной двери в гостиную комнату] и синяками удушья попрёк шеи.
Смерть Септимы до пугающего тихая.
Ни чьи легкие не наполняются воздухом, чтобы после извергнуть протяжный крик ужаса_отчаянья_раскаяния. Хит-визардам отец сдается без лишней возни, один из них не упускает возможности сочувственно потрепать Алистера по взъерошенным ото сна кудрям, а Алистер все так же продолжает не понимать, что происходит.
«Без неё тебе будет лучше», — рука с узловатыми пальцами и тонкой, словно пергамент, кожей, крепко сжимает его плечо.

Делфия всегда знает, как и кому лучше.
Делфии Руквуд как-то по жизни с мужчинами не везёт, сначала скончался муж, оставив её вдовой, после – старший сын, её опора и надежда, практически безвылазно прозябает в Азкабане, а теперь и младший – связался с какой-то потаскухой, которая его сгубила. Оттого за Алистера она берется со всем рвением и ответственностью воспитать из него достойного волшебника, очевидно рассудив, что всех её мальчиков сгубила любовь, данное чувство по отношению к внуку она не допускает, лишь холодный расчет и прагматизм.
Так оно и выходит, что к одиннадцати годам в Руквуде ничего лишнего.

Он вежлив, обучен этикету, образован, у него каллиграфический почерк, он не любит сладости, не забывает чистить зубы перед сном и делает зарядку по утра, а ещё совершено и безнадежно проебан по социально-адаптивным навыкам в обществе сверстников.
Вокруг все галдят о равенстве и о том, что за поступки отцов детей судить нельзя, но рана кажется пока свежей, лишь тонким слоем корки поросшей, через трещины в которой сукровица еще иной раз сочится. Руквуду на плечи грузом тяжелым собственная фамилия давит, до прибытия в Хогвартс ему как-то не случалось слишком крепко задумываться о том, что магическим сообществом было пережито [Делфия в его воспитании уделяла мало внимания такому явлению как эмпатия, когда речь шла не о ней] и вот сейчас, нос к носу сталкиваясь с детьми и родственниками пострадавших от действий пожирателей, ему становилось до жути не по себе.
А тем временем гостиная рейвенкло под самым небом, воздуха и света полная, ни одного угла темного, в котором можно было бы спрятаться, всегда на виду у всех и сам у себя. Впрочем, Алистер ещё долго находит спасение между длинных стеллажей в библиотеке, пока сам на себя не начинает злиться, что нельзя вот так все семь лет за пыльными книгами прятаться.
Руквуд в Хогвартсе не только магии учится, иной раз кажется, что он здесь обучается заново ходить, говорить, чувствовать и дышать, как никогда раньше, грудью полной, вне надзора, строгой дисциплины и больным ударам по пальцам за то, что поставил на пергамент кляксу [впрочем и по сей день ему иногда кажется, что не до конца вышло с детскими травмами разобраться, у него до сих пор наблюдаются проблемы с глубоким сопереживанием, у Алистера есть знакомые и друзья, он в жизни их принимает активное участие, никогда в помощи не откажет, но сам себя корит в поверхностности, словно между ним и людьми всегда есть ширма из стекла тонкого].
И старуха Делфия это замечает, что внук с каждым годом становится все менее для неё удобным, то ли пугается, то ли злится, но каждое лето в стенах родного дома становится все более невыносимым.
На седьмом году обучения возвращается отец из Азкабана, ещё более безумный, чем раньше [у Алистер, при виде отца, душу черным дегтем обволакивает сожаление, что Алджернон все ещё дышит]. В то Рождество Руквуд в школу вернулся раньше окончания праздников, с разбитым лицом и твердой уверенностью в том, что домой он больше никогда не вернется.
И правда не возвращается. Сразу же подает документы на обучение в аврорат и снимает комнату в «дырявом котле».
Решение связать свою жизнь с данной должностью ему кажется без слов лишних правильным, речи нет об элитности, важности или попытке искупить грехи семейства, просто сложилось так исторически, что навыки и таланты Алистера весьма подходящие, а еще он невысокий, поджарый и довольно быстрый, попасть в него непросто и умеет быть неприметным.
На этом, кажется, жизнь должна начать налаживаться, да вот только просто у Руквуда не бывает. В своей семье он успел разочароваться раньше, чем сбылся его страх разочаровать их, а подобное понимание в какой-то степени освобождает. Более не обремененный никакими «должен», разумеется, кроме тех, что прописаны в его должностных обязанностях, Руквуд себе разрешает все, чего ему хочется.

Все чаще Руквуду хочется изнутри себя выжигать, чтобы по языку, по глотке и покой на дне желудка находило то, что греет; иногда Руквуду хочется ощутить что-то кроме бьющего в голову хмеля; порой Руквуду хочется то тонкое стекло руками сломать, что между ним и окружающими ширмой незримой стоит, даже не страшно мелкое крошево до крови в кожу занозить, куда страшнее с последствиями не справиться, когда все то, что пока за стеклом находится, к нутру ближе станет.

В данный момент и в этом месте Майкл успешно мимикрирует под воплощение всего мирового терпения. У него в жизни имеется четкая позиция о необходимости трепетного, почти любовного отношения к сознанию собственному, поскольку вещь это невероятно хрупкая и без прочих внешних стимуляций ухитряется повредиться, обладателю после только остается смиренно отдаться в объятья санитарам, так что трава и темные сорта рома – его потолок. А все вот эти вот теории о расширении сознания – чушь собачья, на его черепную коробку изнутри и без того давит ебаный микрокосмос, он жизнь свою посвящает тому, чтобы не дать это субстанции вытечь за пределы лысой башки.
Беги, иначе оно тебя сожрет.
Но не смотря на весь свой резкий негатив в отношении происходящей ситуации по причине личных убеждений, Хаксли все равно задерживается на месте, раздражение отдается зудом под лопатку настолько осязаемо, что Майкл вздрагивает, поведя правым плечом. Вертек мычит что-то едва ли членораздельное и столь малоинформативное, что Хаксли только остается недовольно фыркнуть, вспомнить о своем неудовлетворенном желании покурить и потянуться за лежащей на столе пачкой сигарет. Именно за этим действием он успешно пропускает момент, когда Берндту вздумалось спрятаться свои расплывшиеся во всю радужку зрачки за веками и продемонстрировать белки, испещренные красными сосудами, а следом начать завалиться под тяжестью собственного веса. Инстинктивно хочется отскочить назад, но вопреки Хаксли умудряется дернуться вбок, тем самым исключая из жизни Берндта вероятность пробитого черепа об угол кухонного гарнитура, есть подозрение, что подобное ему сейчас будет лишним. В нос ударяет специфичный едкий запах, в то время как по темно-бордовой толстовке расползется пятно из желудочного сока и желчи, подобное заботит в самую последнюю очередь, куда более Майк увлечен попытками поудобнее перехватит Вертека и транспортировать эти два метра фанатичной склонности к саморазрушению. В процессе с грохотом падает стул и один кроссовок съезжает, пока Хаксли не шибко бережно волочет Берни по полу, а после затаскивает на диван, но это все ещё невероятно второстепенно.
Хаксли позволяет себе обмануться и решить, что вроде полегче, когда Берндт вроде как даже приоткрывает глаза, но секундой позже ударяется в крупную дрожь, а у Майкла всё внутри скручивается в болезненный ком от понимания собственной бесполезности. Паника горячим дегтем оборачивается сначала вокруг легких и начинает свое движение вверх, срывая дыхание на судорожные попытки не задохнуться, но всяческий в нем живущий здравый смысл Хаксли удается отвоевать. Дрожащими пальцами набирая номер службы спасения, другой же рукой Майкл тянется к покрытой холодным потом шее Вертека, за столько лет так и не научившись находить пульс на запястье, куда более считываемой для него становится сонная артерия, слабо трепыхающаяся под горячей ладонью.
Майк зачем-то пытается считать неочевидные удары, каждый раз сбиваясь на вопросах оператора о месте нахождения, его фамилии, состоянии пострадавшего и контактного телефона, все это кажется лишним и малозначимым, хочется только упрямо бормотать «быстреебыстреебыстреематьвашубыстрее».
Майкл персонаж злой, таким не пристало молиться, но даже если бы и умел, то он ведь похуже чертовой Белоснежки с этими таскающимися за ней семью грехами, у него воз из проёбов поболее, с таким багажом, даже если бы и было кому, то все равно слушать не станет.
Отчаянье песком зыбучим почти по самую макушку в себя засасывает, Майкл не сразу понимает, кто его оттесняет и лишь спустя несколько секунд ловит себя на мысли с собой несущей едва уловимое облегчение, умещающееся в емкое «успели».
Хаксли на ватных ногах переползает на кухню, дабы не мешаться, подняв стул, усаживается на него, затылком упираясь в холодящую его стену, он старается не вслушиваться в происходящее за стеной, лишь жмурится, мнет собственные ладони и, сам того не замечая, нервно подёргивает ногой.
Ему все ещё жутко от собственной беспомощности, ему все ещё тошно от понимая отсутствия контроля над ситуацией, ему все ещё страшно услышать, что что-то пошло не так.
От волноподобно накативших эмоций с головой вновь кроет, да так, что уши закладывает и леденеет загривок. Он не сразу реагирует на свою фамилию, из-за чего фельдшеру приходится окликнуть его трижды, с трудом разлепляя глаза и мутно глядя, Майк не столько слышит, сколько интуитивно, мелко и почти отчаянно кивает на вопрос о госпитализации, а вот следующий за ним о наличие страховки вынуждает подернуть губы в нервной усмешке, Хаксли очень хочется спросить, какая нахер страховка, пускай выйдет и еще раз посмотрит, с кем они имеют дело, о какой страховке может идти речь, но вместо этого просто в отрицательно мотает головой, самое малоприятное остается напоследок, острое «кто Вы пациенту?» тонким лезвием проходит между ребер.
– Да, собственно, никто. Я оплачу, – выдавая два несопоставимых для адекватного и здравомыслящего человека факта, Хаксли находит в себе силы встать. Хватая не самое чистое, но хоть какое-то кухонное полотенце, он сует его под напор холодной воды и возвращается в гостиную, Берндт все в той же степени выглядит едва ли живым, мажет по Хаксли невидящим взглядом, но хотя бы не трясется в приступе, что уже свидетельствует об относительной стабильности состояния. Возвращая ранее утерянный кроссовок Вертеку на ногу, Майк присаживается рядом и влажным полотенцем стирает засохшую корку желчи с подбородка и шеи парня.
– Все будет нормально, – Хаксли уверен, что Берни едва ли сейчас способен воспринимать сказанное, но вслух он это произносит скорее для личного успокоения.